Крик против философии насилия и нечистоты

Отчаянные записки о зле, неправде и моральном здоровье народа

Получил не так давно от своего старого товарища из Петербурга письмо. Он с улыбкой пишет, что был в Александринке на Чехове. Смотрел «Дядю Ваню». И определил стилистику - «мягкое порно», где все или домогаются друг друга или уже «домоглись». Ну, что ж. Пора бы привыкнуть.

Валентин Курбатов. Фото: Лев Шлосберг

Теперь уж умные люди заранее звонят в театр: «Что сегодня?» и, даже если это Чехов или Шекспир, на всякий случай спрашивают: «С дамой можно?» Вопрос не лишний. Мог бы и мой товарищ спросить. Нет, пошел с женой. И весь искраснелся.

А я вот ловлюсь на романе Януша Леона Вишневского «Одиночество в Сети». Ага, думаю, попались! Уже и в Сети (везде она у них с большой буквы), где все говорят хором, где ты все время на площади – и там, значит, одиночество. Ну-ну, почитаем. Тем более роман с порога именуется мировым бестселлером, переведенным чуть не на все языки мира. А герои с первой главы только успевают раздеваться и одеваться и демонстрируют все тонкости любовных игр.

Меж тем книга представлена как романтическая, и славные герои часто плачут от нежности и печали, но делают это в перерыве между «этим»… Конечно, одной досадой не отделаешься – психологическая основа, может, и верна – вон и Томас Манн говорит, что пол и ум тесно связаны, да только то беда, что герои Вишневского только этим связыванием и живут.

Я прячу книгу от жены и детей и понимаю, что это напрасно, потому что если не эта, придет другая – еще «круче». Ты наткнешься на эти «пол и ум» в театре, кино, интернете. Включишь этот интернет для безобидной справки, а на тебя бросится порок во всех видах, так что только зажмуришься и скорее – вон! И почему-то все думаешь о школе, о детях.

Можно спрятаться, притвориться, сделать вид, что мир читает только «Два капитана» и «Алые паруса». А он не читает их. Во всяком случае, не читает в школе. Там даже и в деревенской школьной библиотеке (я видел это в селе Подволочная на Ангаре) ученика ждут Пелевин и Петрушевская, Сорокин и Ерофеев (библиотеку комплектует районо).

Тут, наверно, строгий учительский голос оборвет меня: не обобщайте! Есть прекрасные ученики! Да я разве об учениках? Я и сам вижу прекрасных детей, когда прихожу в церковь (я читаю там «часы» и «апостол»), радуюсь их светозарным лицам и вспоминаю, что отец Сергий Булгаков говорил, что девичьи лица красит Святой Дух. Но Он красит их только в церкви. В других местах их красят Диор и Шварцкопф. И ведь в церкви-то только дети пяти-девяти лет. А уж после двенадцати не ищи – разве из послушания родителям раз в полгода и то со смущением – не увидели бы одноклассники.

И пока я еду на службу, порой могу наслушаться на улице, а то и в автобусе от девочек (девочек!) таких фигур красноречия, что, не удержавшись, подойду и напомню, что в автобусе есть и мужики, а они народ тонкий и ранимый – им трудно слушать эту крутую речь. Девочки хмыкнут, на минуту смутятся, но уже за дверью автобуса, словно в отместку, возвратят всё в еще более резкой форме. И ребята уже говорят с ними, нарочито подчеркивая «отвагу» выражения.

А у меня всё нейдёт из памяти мысль М. М. Бахтина, который еще юношей написал у нас в Невеле в 1919 году статью «Искусство и ответственность», где сказал, что, если вам не нравится ваше искусство, взгляните в зеркало: не вы ли дали ему повод быть таким низким. А если вы не понравились в зеркале сами себе, вспомните, что прочитали вчера – не дурная ли книга исказила ваше лицо. Мы связаны с книгой, кино, телевидением смертельной связью и если одно звено окажется повреждено, исказится вся цепь. И я бессильно развожу руками, не зная, как прокричать Министерству образования, Думе, Правительству, что никакие запретительные меры не чрезмерны, когда речь идет о духовном здоровье нации.

Да и прокричишь – никто не услышит, потому что мы разговариваем на разных языках. Прочитал вот в «Независимой» перед украинскими выборами с улыбкой сказанное Путиным, что идеологически нам ближе Янукович, а правительственно – Тимошенко. Попробуй, свяжи это в одном сердце и скажи на обыкновенном человеческом языке!

А мне все простодушно кажется, что обыкновенный-то язык – единственный, на котором в России может быть построено именно русское государство, да и просто государство. А мы вот скоро научились говорить как бы в две стороны сразу – и простодушными притвориться, и расчета не позабыть. Равно в Думе, в Общественной палате, Правительстве.

И скоро уж замечаешь по себе, что и сам готов думать на этом языке, что в нас успели взойти ядовитые семена «двуязычия». Тем более что внешне эти языки почти неразличимы. Только один действительно искренне человечен – что человек думает, то и говорит, а другой вроде и тот же, и порой прямо дословен с первым, а вот в дело никак не переводится. И никак ты его не ухватишь. Речь в нем для тебя, а смысл и дело – для себя. А мы, как дети своей традиции, всё за саму одежду слова и простим. И опять поверим говорящему, потому что никогда не посмеем предположить, что говорить можно одно, а в уме держать – другое. И звать это другое «свободой» и «правами человека».

Сошествие во ад. Художник Дуччо ди Буонисенья (Италия, упом. 1278-1319). Маэста.

А я вдруг прямо посреди этой фразы «открываю» для себя, что свобода – понятие взрослое, так что до 30 лет его, может, и не следовало употреблять, как не следует давать детям спички. Впервые сказав его, ты словно даешь присягу, принимая на себя ужас ответственности за его употребление. Оно не имеет частного значения, а сразу общее. Свобода – это мера моей ответственности перед обществом и больше ничего.

Бисмарк как-то сказал, что войны выигрывают не солдаты, а учителя. Это касается не только войны. Учителя выигрывают или проигрывают жизнь. Но они такие же дети общества, как всякий человек. И если государство потеряло систему координат, если в нем, говоря словами Гамлета, «распалась связь времен» и человек не отвечает за прошлое, то он не определит системы для настоящего и будущего.

Мы, кажется, впервые за историю страны живем даже не одним днем, а мгновением, тем «здесь и сейчас», «всё и сразу», к каким зовет человека реклама, ибо только в этом тесном пространстве и действенна и тотчас теряет власть, когда человек видит на шаг вперед. В таком «точечном» существовании и не может быть системы координат – ей там просто негде поместиться. А нравственность – «дело» просторное. Духовная ясность и красота требуют «расстояния», хороших исторических легких, требуют долгой, во все стороны видной жизни, где человек не один, где он связан с другими людьми и Родиной небесной связью.

Мы впервые попали в мир, где совесть перестала иметь значение, ибо «здесь и сейчас» человек свободен только в самом дурном смысле.

Это только кажется философией, а является горестной жизнью, полной насилия и нечистоты, зла и неправды, которые разом выходят на поверхность, когда умолкает Бог. А нравственность – это хорошо знал и об этом уже кричал Шукшин – есть правда. Правда и бодрствование и постоянное слышание другого. Когда человек остается наедине с собой вне истории и закона, мир искривляется, и в литературе, театре и кинематографе становится возможно вывести в свет и на общее обозрение то, что вершится ночью и что во все века было целомудренной тайной.

В результате становится доблестью обворовывать стариков, продавать ордена, оплаченные кровью, насиловать детей интернетом, зарабатывать «любовью» и брезговать тяжелым трудом. Жизнь выворачивается изнаночной стороной. В Турции я был почти физически ранен, узнав, что русских проституток (а там, кажется, других и нет) зовут нарицательными «наташками», после чего тебе уже трудно увидеть Наташу Ростову в Отрадном, когда она, подхватив себя потуже под коленки, рвется полететь. И все труднее услышать речь Алеши Карамазова у камня, когда он убеждает мальчиков после смерти их товарища, что надо хранить святые, прекрасные детские воспоминания и тогда «спасен будет человек на всю жизнь». А так хочется, чтобы он был «спасен», чтобы взрослый человек жил с ежеминутным сознанием, что он живет в мире детей и они всегда смотрят на него.

«Спасение» непременно понадобится, потому что сломан механизм долгого существования, механизм естественно длящейся истории. И впервые, наверно, люди и в одной семье живут сегодня разным пониманием прошлого: деды – привычной неприязнью к царскому прошлому и почтением к Сталину, атеистические отцы – сожалением о царском слабоволии, приведшем страну к катастрофе, их модно православные дети – молитвой за царя-мученика, а большинство – просто равнодушием к тому и другому.

Отсутствие единой истории и три раза переписанный до полной смысловой противоположности одним и тем же человеком государственный гимн, изгнанные и осмеянные памятники вчерашней империи, искаженный чужими вторжениями язык обращают народ в пестрое, взаимно равнодушное население без общего сердца, без которого государство – одно пустое механическое образование.

Я пишу это от обыкновенного отчаяния – хоть прокричать, чтобы тебя не сочли потакающим и согласным, чтобы тебя услышал другой человек и вы были вместе, чтобы звездное небо еще не меркло над головой, а нравственный закон не исчезал хотя бы в воспоминании.

Валентин КУРБАТОВ