Староста

Ночью Ляксею не спалось. Он ворочался, вставал то покурить, то попить воды, то выгнать из дома не ко времени расшалившегося кота Обормота, решившего поохотится за печкой и ронявшего всё на своём пути. С тех пор, как немцы пришли в деревню, бессонница мучила его часто. Заснуть удалось только ко свету, но сон был тревожный, муторный, так что когда в окно кто-то тихонько постучал, Ляксей проснулся сразу.

Рисунок Александра Петрова. Кадр из мультфильма «Корова».

Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить жену и детишек, он вышел во двор. Во дворе, на поленнице, сидела Марьянка и тихо ревела, размазывая слёзы драным рукавом рубашки.

Марьянка была ещё молодой бабой, но война успела и её состарить: муж на фронте, детишек на ней четверо, мал мала меньше, по хозяйству и помочь толком некому. Свёкровь Марьянкой брезговала – сын женился на ней против воли матери, взял чужую, издалека, жили не венчаны.

Увидев Ляксея, Марьянка бросилась к нему, и зашептала сбивчиво, жарко, захлёбываясь слезами:

- Увели, увели Зорьку, чем детей кормить буду? Будь они прокляты, окоянные, Зорьку мою, кормилицу мою, что б им всем в аду гореть вечно!

Ляксей спросонок ничего почти не понял из Марьянкиных рыданий:

- Ты что, девка, успокойся, скажи толком: кого увели?

Марьянка набрала воздуху в грудь, стараясь успокоиться, и судорожно глотая слёзы, стала рассказывать:

- Проснулась ночью, слышу – в хлеву Зорька мычит, думаю, что такое, вскочила, побежала. А они, окаянные, её уже во двор вывели… Сашка твой, что б ему до веку икалось, обрез на меня навёл: «Молчи – говорит – пристрелю…». Так и увели коровушку мою, кормилицу! – баба опять зашлась в тихих рыданиях.

Ляксей потемнел лицом.

- Кто ещё с Сашкой был?

- Игнатич, вор чёртов, да пришлый какой-то, видала его на рынке однажды – тулуп менял, я приценивалась, думала на молоко выменять… Но брать не стала – старый тулуп, расползается уже, да и вонючий дюже…

- Да к чёрту твой тулуп, – перебил её Ляксей, – по делу говори: когда корову увели?

- Да с полчаса, я и выйти со двора боялась, пристрелит же, ирод окаянный, не пожалеет ни меня, ни детей…

- Обрез только у Сашки видала?

- Обрез-то только у Сашки, Игнатич – с топором был, а пришлый этот, что б его блохи съели, дык автомат на плече висел у него… - Марьянка опять зарыдала в ладони, стараясь реветь потише.

- Не реви… Домой иди. Вечером приду. Молчи про корову, не рассказывай никому, в комендатуре узнают раньше времени – в расход вас всех пустят, что партизанам помогаешь…

Марьянка дёрнулась в сторону, запричитала:

- Охти, тошненько, горе моё, за что же это всё мне… Да я бы их всех, чёртовых партизан этих, своими руками бы в расход пустила, где ж видано это – детей на голодну смерть, креста на них нет…

- Иди, иди – Ляксей взял её за плечо, повёл к калитке. – Вечером приду. Не дадим детям с голоду помереть, не реви…

- Ты уж сходи, к Сашке-то своему, пусть отдаст корову-то! Дети же, чем кормить теперь? – Баба с надеждой глянула в глаза Ляксею, – может, послушает он отца-то! Дети же, не щенки…

За калиткой она обернулась и, глядя на прямую худую спину Ляксея, уже в голос сказала:

- Не вернёт корову Сашка, прокляну, всю семью вашу прокляну!

Ляксей не обернулся. Замер на секунду у крыльца, и медленно стал подниматься по широким ступенькам.

Зайдя в дом, он шепнул что-то на ухо сонной жене, накинул пиджак, засунул за голенище сапога охотничий нож и вышел. Уже идя по деревне, он свистнул бесхозного пса Трезорку, потрепал его по мохнатой холке, и в лес они ушли вместе.

К обеду Ляксей вернулся. Вернулся с почерневшим лицом, молча поел, на тихие вопросы жены не отвечал. Покурив в раскрытое окно, сказал жене:

- Вот что, Анна. Я в комендатуру пойду, если не вернусь к ночи – иди с детьми в лес, к Сашке. Соберись пока, на всякий случай.

Анна закрыла рот ладонью, на глаза навернулись слёзы. Она молча проводила мужа взглядом и перекрестила его спину.

… Через несколько часов Ляксей уже шёл обратно по деревне из комендатуры, за ним шли два немецких солдата с автоматами и рыжая корова. Солдаты весело болтали между собой, подталкивая её прикладами в тощий зад.

У Марьянкиного двора он остановился, отворил старые ворота и кивнул солдатам:

- Сюда загоняй…

Марьянка выскочила на крыльцо, за её юбками выглядывали две чумазых рожицы.

- Вот тебе, Марья, Рыжуха вместо Зорьки. И смотри: уведут если и эту, и тебя в расход, и меня в расход пустят. Комендант лично проверить придёт через неделю, жива Рыжуха или нет.

Баба молча подошла к корове, обхватила её морду и заревела в голос.

* * *

После войны, когда Ляксей с семьёй вернулся из немецкого концлагеря и его судили за пособничество оккупационному режиму, в суд вызвали и Марьянку. На суде она только ревела и повторяла:

- Не знаю ничо, какие там старосты, я двух дитёв схоронила, не знаю ничо… Вот сын его, Сашка, партизаном был – точно знаю, а про Ляксея не знаю, мож был, мож не был… Я двух дитёв схоронила, не знаю ничо… Я грамоте не знаю, староста или нет не различаю, отпустите меня, я двух дитёв схоронила…

Наталия ПОЛЯНСКАЯ-ТОКАРЕВА